Август
Август — месяц скверных происшествий. По его милости я стал погорельцем и отцом чужих детей. Я рыл колодец неподалеку от дома. Старый колодец пересох — я остался без воды и теперь искал новую жилу.
Было раннее утро. Едва ушли белые ночи, но и в эти ночи, как рано ни проснешься, — солнце в небе. Над землей торчала только моя макушка. Лай собак привлек мое внимание к странному шествию. По тропинке, глядя на босые ноги, медленно шла незнакомая девушка с корзиной и узлом через плечо. За ней на поводу, кивая, плелась лошадь с двумя седоками: сонным мальчиком лет пяти и облезлой кошкой. За лошадью двигалась корова; она была привязана обрывком веревки к лошадиному хвосту, раскачивала огромное вымя, словно ведро, что иногда подвешивают мужики к задку телеги. За коровой в некотором отдалении семенила коза, а дальше трусил жеребенок. Табор подошел к дому. Девушка строго прикрикнула на собак.
— Уже приехали? — спросил малыш. — Это наш дом?
— Наш, — сказала девушка. — Слазь и отведи на луг Малышку.
Она сняла с плеча корзину и открыла ее. Из корзины с кудахтаньем высыпали куры. Коза по-домашнему уже рылась в грядке с морковкой. Я глядел на все это и не верил своим глазам. Что за люди, откуда? Уж не ошиблись ли они адресом? Я никого не приглашал к себе. Эта девушка была мне совершенно незнакома, хоть она и вела себя так, словно я приходился ей родным дядей. «Стоит ей войти в дом, — подумал я, — и она убедится, что здесь живут люди, у меня на плите даже чай теплый от завтрака. В наше время найти пустой дом не так просто». Но события развивались по-иному. Пока, стоя в яме, я размышлял о появлении нежданных пришельцев, девушка не теряла времени даром.
Первое, что ей не понравилось в моем доме, — это распоротая половина флотских брюк, заменяющая подстилку Еруслану. Она до невозможности пропахла псиной, и я сам собирался ее выкинуть. За ней полетели на двор грязные банки из-под варенья, соломенный тюфяк, кастрюли. Ждать, когда появятся на улице кровать, ружье и прочие мои малочисленные пожитки, я не стал.
Признаться, я имею предубеждение против людей, которые, переступая порог чужого дома, спешат проявить свое недовольство по поводу не так поставленной кровати или слишком веселого вида обоев. У каждого хозяина есть на это свои причины, а если их и нет, то это не значит, что чадо не спросясь всюду совать свой нос.
Я запустил в козу камнем, пугнул кур и вошел в дом. Здесь уже чувствовалась женская рука: стол был от окна отодвинут, табуретки переставлены, увеличенную фотографию эсминца, на котором я плавал, заслонило белое полотенце с надписью: «Доброе утро». Березовым веничком девушка подметала пол и, не оборачиваясь, спросила:
— Ты, Тимка?
— Что за гости у меня? — сказал я. — Кто распоряжается в моем доме?
Девушка обернулась и, ничуть меня не испугавшись, но и не глядя в глаза, ответила:
— Мы Меньшиковы, из Белой Холодицы... Мы будем здесь жить. Если нельзя, мы уйдем.
Она подала мне письмо. Теперь я разглядел ее получше. На улице она показалась мне взрослее; это была девочка лет четырнадцати — угловатый подросток, с облупленным носом, худенькими плечами, небрежно расчесанными волосами и быстрыми, испуганными глазами. Все время, пока я читал письмо, она смотрела в пол, но я знал: она разглядывает меня с ног до головы и прикидывает в уме, что я за человек. Девушки прекрасно видят через опущенные веки. Письмо меня удивило не меньше, чем появление на кордоне гостей. Писал мой сосед, лесник Меньшиков, с кордона Белая Холодица. Мы часто встречались с ним на рубеже наших обходов, самых дальних и самых глухих в парклесхозе.
Он сообщил, что лег в больницу (разболелась старая рана), и просил, если ему будут делать операцию, на это время присмотреть за детьми и обходом.
— Скажи, Таня, — девушку звали Таней, — когда отец лег в больницу? — спросил я.
— В понедельник.
— А сегодня пятница. Где вы были эти дни?
— Дома. Но у нас кончился хлеб, а Тимка плачет, когда остается один.
— Устраивайтесь, — сказал я. — Ты меня не на шутку перепугала: я думал, меня выгонять будут из собственного дома.
Вечером я вернулся с обхода усталый и голодный; я проверил свой лес, с тем расчетом, чтобы завтра податься 8 обход к Меньшикову. Мне хотелось одного — лечь и уснуть. Но дверь в сени оказалась запертой. В доме была тишина. Я постучался.
— Открывайте, — сказал я.
Мне никто не ответил. Я стукнул громче.
— Вы что, умерли? Открывайте, это я.
Наконец за дверью раздался Танин голос:
— Вы не стучите. Вы Тимку разбудите. Он уснул.
— А как же я?
— Я вам на улице постелила. Там и поесть найдете.
Я стоял перед дверью, соображая, что делать. Но не ломать же ее в собственном доме? Я нашел на дворе тюфяк, лег и прикрылся одеялом. Комары не давали мне покоя.
— Начинается дьявольская жизнь, — ворчал я, — придешь домой, а спи под дверью.
Спать мне расхотелось. Я встал и пошел рыть колодец. Ночь была светлая; на востоке и севере полоской рдела заря, спали деревья, спали травы, спали птицы, устав от долгого дня; лишь в болоте кричал дергач — крен-крен — да я ковырял на дне колодца лопатой. Сквозь тонкие стены домика мне было слышно, как проснулся Тимка и как он разговаривал с Таней.
— Это кто шумит?
— Лоси ходят, спи.
— А у нас они так не ходят. У нас они лучше, да? А батя скоро приедет?
— Скоро. Сделают операцию, он и приедет.
— А он не умрет?
— Вот глупый. Разве он может умереть?
— А тетя Даша говорит, что может.
— Она ничего не понимает.
— Иван лучше понимает, да? Он говорит, что батя скоро приедет. А ребята с Иваном к нам придут?
— Придут. У нас сейчас очень важное дело.
— Какое дело?
— Тебя это не касается. Ты спи.
— А дяденька где?
— Он нас охраняет.
Я скреб колодец долго и уснул тут же, обхватив черенок лопаты. Утром, к удивлению Тимки, я появился из-под земли. Он так и уставился на меня.
— Ты из земли вылез? — спросил он.
— Из земли.
— Ты великан?
— Какой там великан! .
— Нет, ты великан. Ты до солнца достанешь.
— Чего проще. Стоит только захотеть.
Часам к десяти я шагал в Белую Холодицу. Протоптанная тропинка в жестких зарослях вереска привела меня через высокий сосновый бор к небольшой опушке у ручья. Кордон был невелик: дом, сараюшка, две полосы с картофелем. У сарая на бревне сидела пожилая женщина и перебирала бруснику. Меньшиков был вдовцом, и я посчитал женщину случайно забредшей ягодницей. Ребята, уходя, аккуратно закрыли окна, а дверь заколотили тонкими досками крест-накрест. На крыльце в углу лежала упавшая записка. В ней крупными детскими буквами написано: «Ваня, приходи в назначенный час к старому мосту. Надо сговориться о важном деле. Таня».
Женщина оказалась дряблой, грузной, с маленьким носом на рябом лице, грубыми руками. Не знаю, почему она была не расположена к доброму разговору, и на мой незлобный вопрос, откуда она, затараторила, что все лесники обманщики, что Меньшиков занял у нее 20 рублей, а теперь упрятался в больницу. Хватит ей того, что ее муж после войны два года пролежал в госпитале и оставил одну с четырьмя детьми. Но она все равно добьется своего, потому что ей надо покупать сено; девчонка отдала 15 рублей, но у этой маленькой ведьмы не больно вырвешь. Своя рука ближе и к себе подгребает. Вон шуваловский поп на мотоцикле перевез несколько машин дров. А кто ему дал? Конечно, эта девчонка. И ребят деревенских к этому сманивает. Есть на свете удивительные женщины — с ними можно поговорить после того, как выслушаешь кряду часа три все сплетни. У меня не было на это ни времени, ни желания. Я пообещал ей вернуть деньги.
Что-то заставило меня не верить в бездумные наговоры ягодницы. Меньшиков был честным лесником. Он не мог научить свою дочь воровству. А может, Таня стала воровать из-за денег? Заработать она нигде не могла, просить не станет — гордая. Может быть, попался кто-нибудь из взрослых — тот же шуваловский поп (не перевелись еще на свете такие добрые люди)—и надоумил ее. Надо же ей было как-то прокормить себя и брата. Целыми днями Таня пропадала в лесу. Приходила настолько усталая, что от нее с трудом удавалось добиться слова. Однажды она заявилась с порезанной рукой и пыталась скрыть от меня это. Рука была кое-как завязана платком, красным от крови.
Я нашел йод, насильно забинтовал руку.
— Где это ты?
— Стеклом порезалась.
— Где?
— На Мишкином болоте.
— Что-то не знаю такого болота. Далеко оно?
— Меряла бабка клюкой, махнула рукой, сколько сосчитала, столько и стало.
— Ты со мной не хитри. Где лес рубишь? Живи у меня хоть сто лет, а о деньгах не думай. Слава богу, у меня еще есть руки.
Таня не слушала меня, лишь стала осторожнее. Я никак не мог заметить, когда она выходила из дому. Я спрятал топоры, но у нее наверняка был свой. Прежде чем читать разные морали, я решил поймать ее на деле. Только как это сделать? Обход у Меньшикова раза в три больше, чем у меня, да и знал я его плохо.
Дни стояли длинные. Я успевал рыть колодец и потом вышагивать по лесу в надежде поймать воришек. В августе густой вереск зацвел синими цветами. Тропинки скрывались в его густых зарослях. Среди всех летних цветов вереск цвел последним, стоял сухой, жесткий. Кусты тесно жались к моим ногам, обжигая кожу сквозь брюки. Застоявшийся воздух в борах был душен и грозил пожарами.
Однажды я столкнулся с Таней почти лицом к лицу. Звонким голосом, нахохлившись, как драчливый петух, она отчитывала загулявшую компанию. На лужайке валялись консервные банки, бутылки, клочки бумаги; какой-то остряк развесил на ветках яичные скорлупки. Из молодых сосен был устроен шалаш, но этого любителям природы, видимо, было мало, и они для какой-то надобности, а может, просто от нечего делать, ломали деревья. В таких случаях я, как и все лесники мира, терпеливо разъяснял людям, что лес, конечно, их собственность, что реки, моря, недра земли по конституции являются достоянием народа, но это не значит, что каждый может делать с ними все, что вздумается.
Таня была слишком нетерпелива, чтобы обойтись без ссоры, а может, она торопилась. Без передышки она отчитывала толстяка, ломающего рябину, а тот, не менее ее распалясь, приказывал мальчику лет десяти:
— Сашка, лезь на дерево. Ломай его. Приходят разные указчики. Лезь, не бойся. Я кому говорю!
Неизвестно, чем бы кончилась эта баталия, если б не вмешался другой мужчина. Он стянул Сашку с дерева, дернул за ухо и стал укорять толстяка. А потом, извиняясь за своих друзей, уверял Таню, что они все приберут и будут вести себя прилично. А позже я нашел место, куда каждый день уходила Таня. В дальней стороне обхода тянулась просека. Ее, видимо, рубил Меньшиков лет семь назад. Теперь она заросла ивой и ольхой. Тут-то и стучал топор Тани. Я глядел на девочку и не знал, что делать: идти к ней или повернуть назад. Тетка с брусникой оказалась слишком злоязычной, а я — подозрительным. Дело было гораздо проще: Таня выполняла работу отца. Послышался легкий свист. Из леса вышли пятеро ребят. Наверное, ее товарищи по школе. Один протянул ей узелок и сказал:
— Это тетя Даша. Пирожки. Просила передать.
— Ничего мне от них не надо. Кончим просеку, получу в конторе деньги и отдам.
— Сегодня мы две партии туристов обработали. Ух, как отчитали! Иван с полчаса рта не закрывал. Грамотей.
— Это он у тебя научился?
— Сам дошел.
— Петр с Маринкой пошли в восемьдесят шестой квартал. Нет ли там чего? Скоро подойдут.
— Чего болтать. За работу?
— Начали...
Колодец мой уходил вглубь. Яма была вырыта метра на три, но песчаная почва суха, как и вначале. Никаких признаков воды. Ком земли упал мне на голову, за шиворот, и на дно колодца посыпались мелкие камушки.
— Кто там балует? — спросил я и посмотрел вверх.
— Это я, — донесся оттуда голос Тимки. — Это я. А тебя совсем не видно.
— Ты где бродил, Тимофей Иванович?
— Я в лесу. А тебе не страшно, там змеев нет?
— Нет.
— А кротов?
— И кротов нет.
— А бабы-яги?
— И бабы-яги нет.
— А что же там есть?
— Да ничего.
— Ничего не может быть. Я раз заглянул в колодец, а там змеи шевелятся. Но я не испугался. Я ничего не боюсь.
— Это верно. Ты смелый парень, Тимофей Иванович.
Мы часто говорили с Тимкой на разные темы. Для него я был человеком, в равной степени имеющим дело с небесами и с земной твердью. Ему не терпелось узнать суть мира, и он до изнеможения задавал вопросы. Его волновал лес. А что там дальше? Волновал воинственный крик скворцов, преследующих ворону, барсучий шепот под землей, раскаты дальнего грома и полет бабочки. Он думал, что я связан с этими тайнами природы и могу раскрыть их. Он долго сидел у створа колодца, а потом, словно что-то вспомнив, сказал:
— А я чего-то знаю.
— Что ты знаешь?
— Интересное. Таня мне сказала, что в лесу пожар.
Я вылетел из колодца на крыльях. Тимка невозмутимо сидел на земле. Я должен был благодарить судьбу, что этот малец вспомнил о пожаре не через сутки. Он мог дурачить меня своими разговорами не один час.
— Где пожар?
— А там.
В чем был, я кинулся к пожарному ящику, схватил лопату. Густой черный дым и белый, как туман, висел над лесом. В воздухе пахло гарью. Я оставил Тимку дома, а сам бежал, бежал. За эту длинную и в то же время короткую дорогу я передумал о многом. Я вспомнил старика Леонова, боцмана Кулебяку, товарищей по кораблю. Страшными словами я ругал тех безголовых тупиц, что по небрежности сотворили беду. Если бы один из них в те минуты мне попался на пути, я бы не поручился за его жизнь.
Дым становился гуще и гуще. Я пробирался без дороги — напрямик. Вокруг уже ничего нельзя было разглядеть. Послышался треск. Пожар был рядом. Это трещал вереск. «Только бы не было верхового пожара, — думал я. — Только бы не было верхового пожара. Будет верховой пожар, тогда конец моему лесу — сгорит».
Вот и первый огонь. Красные языки лизали стволы молоденьких берез. Листья трепетали, как при сильном ветре. Горела, вспыхивая и шипя, хвоя. Меня опалило жаром. Но я ничего не замечал. Я рыл лопатой землю и забрасывал огонь песком. Потом сломил березку и, как веником, стал остервенело сбивать огонь с деревьев.
Верхового пожара не было. Но я не знал, что делается там, на другой стороне. Пожар наверняка заметили, позвонят в город, приедут пожарники: только надо продержаться до их приезда. Я не пошел в глубь пожарища: что сгорело, того не вернешь. Надо тушить край, не давать огню новых деревьев. Почти по окружности я продвигался к противоположной стороне, где слышался шум, чей-то крик. Не Танин ли? Не увлеклась бы она, не попала бы под горящую сосну.
Наконец среди дыма показался первый человек — паренек, который там, на просеке, передавал Тане узел от тети Даши. Я узнал его с трудом, до того он был перепачкан сажей. Он, так же как и я, сбивал огонь березовым веником.
— Пожар далеко ушел? — спросил я.
— Нет. Там затушили. Сюда идут.
Позже я узнал, что, если б не ребята, неизвестно, чем бы все кончилось. Первой увидела дым Таня, а Тимку она послала ко мне.
Приехали машины, пришли еще какие-то люди, но опасность миновала. Пожарники заливали горящие головешки водой. Народ медленно расходился. На ночь я остался на пожарище: ветер мог раздуть огонь; и я до утра ходил по горелой земле и засыпал песком тлеющие угли. Таня тоже хотела остаться, но я отослал ее домой.
Потом я сидел на пне среди пепла и черных, обуглившихся стволов, и вид у меня был, наверное, как у той старухи в сказке, что сидела у разбитого корыта. Утром пришла Таня. В платке она принесла завтрак: бутылку молока, хлеб, еще теплую картошку. Она смотрела, как я ел, и говорила:
— Вы не огорчайтесь. Он вырастет. Если вы разрешите, мы возьмем этот участок под свою охрану. Посадим саженцы. Мы с ребятами обо всем договорились. Я отупело глядел на пепелище.